Иногда я чувствую себя плохой. Очень плохой. Не в смысле недостаточно хорошой. А прям плохой. Тотально плохой. Будто я вся сплошь состою только из плохости. И кроме нее больше ничего нет.
Будто эта плохость заполнила меня с ног до головы как темная тягучая жижа. И сделала меня саму такой же темной.
Я не знаю, откуда это у меня и когда пришло. Но бывает, я сижу, занимаюсь своими делами: пишу пост, разбираю фотографии или смотрю фильм, и приходит мысль “Я – плохая”. Вот как есть. Вся целиком плохая. Совершенно плохая. А вслед за мыслью чувство “Я – плохая”.
И тогда я исследую. О чем это, где я плохая, в чем, что я сделала не так, Что плохое произошло, к чему я как-то причастна.
И чаще всего вслух я вдруг произношу: “Я плохая?” И если в комнате в этот момент есть мой муж, он твечает: “Нет, ты не плохая. С чего ты взяла?”
А иногда я задаю вопрос по-другому: “Я ведь хорошая?” И он отвечает: “Конечно, ты хорошая. Ты очень хорошая. Я тебя люблю.”
И я не знаю, бывает ли так еще у кого-то. Я спрашивала у мужа. Он говорит, что к нему такие мысли и чувства не приходят никогда. Он просто знает про себя, что он не слишом хороший, но и не какой-то плохой. Просто обычный. Есть в нем что-то хорошее, есть что-то и не очень.
У меня же иначе. Я порой оущаю эту плохость вот прям на ровном месте. Такую глубокую, болезненную, такую дикую. Будто я человек, вкусивший запретный плод и изгнанный из рая. Отвергнутая. Не заслуживающая любви. Прощения. Доброго слова. Тотально, тотально плохая.
И я думаю, вспоминаю, что же такого плохого я сделала в своей жизни. Да, я все же не так, чтоб прям очень хорошая, я делала плохие вещи, я совершала ошибки. Я обижала людей. Даже близких и дорогих. И особенно близких и дорогих. Я бросала. Я предавала. Завидовала. Не прощала. Давила на чувство вины. И даже ненавидела. Но многое из этого делал каждый. Почему же я порой чувствую себя настолько плохой, что не заслуживаю прощения и тепла.
Когда-то, когда мне было 5 лет, я перевернула коляску, в которой спала моя сестра-младенец. Родители оставили меня с ней на улице. А я потянулась за орехом, валяющимся в несколькоих метрах от меня на земле. Я все никак не могла его достать ни ногой, ни рукой. А мне так хотелось с ним поиграть. Коляска была для меня тяжеловатой, чтоб подтянуть ее к ореху. И я просто потянулась еще сильней. И коляска перевернулась. Из подъезда как раз вышел сосед и быстро ее поднял. А потом уже и родители выскочили на плач ребенка.
А когда мне было 10, мы почти месяц жили в Крыму. Папа-военный служил там какое-то время. И я там впервые повстречала таких больших улиток. Они обычно выползали на садовые дорожки после дождя. Я их собирала и несла на балкон в санатории, где мы жили. А однажды я решила достать их из домиков. Мне было интересно, как они там сидят. Это было ужасно. Я пожалела об этом практически сразу же. Я поняла, что это ничем хорошим для них не закончится. И чтоб скрыть следы своего преступления, я просто скинула и улиток, и их домики с балкона вниз. А на следующий день я услышала голос какого-то мальчика во дворе санатория. Он кричал свой маме: “Мама, мама, я нашел домики для своих улиток”. Я хотела сгореть от стыда. Какой-то маленький мальчик заботился об улитках, а я так жестоко с ними обращалась. Я чувствовала себя просто отвратительно. И даже на улицу выходить не хотела. Чтоб не дай Бог не увидеть трупы растерзанных мной живых существ.
В лет 14 мы с мамой и сестрой возвращались откуда-то в поезде. Я лежала на верхней полке. И вдруг с соседней верхней полки со мной заговорил мальчик. Мой ровесник. В те годы я была настолько стеснительной, что разговор с мальчиком был равен расстрелу. Особенно вот так с незнакомым. Чужим. Я ответила на пару его вопросов. Что-то там промямлила, пробормотела. Мне было так неловко, так некомфортно. И в какой-то момент я не смогла подолжить беседу. Умолкла. И просто отвернулась к стене. А когда мы выходили из поезда, он так странно на меня смотрел. Я потом долго обо всем этом жалела.
А когда мне было 18, мы большой компанией поехали к реке. И там были лягушки. А у кого-то пневматический пистолет. И он предложил пострелять по лягушкам. И мы стреляли. Я стреляла. И в нескольких попала. Я до сих пор не могу себе простить. Это было варварство. Дикость. И если в следующей жизни я рожусь лягушкой, это будет вполне заслуженно.
А еще я носила мех. У меня была каракулевая и кроличья шубы. И полушубок из чернобурой лисицы, который я очень любила. И который, как мне казалось, мне очень шел. Как я могла носить убитых животных? Как я могла быть такой глупой и жестокой? Противно даже вспоминать. В угоду какой-то мнимой красоте я вела себя как дикарь.
У меня за спиной еще много-много плохостей. Нехороших поступков и непослушаний. За некоторые из них я отбывала наказание в запертой маленькой комнате без света. Такое придумала бабушка. Человечек обдумывал там свои ошибки, а когда готов был их признать и попросить прощение, его выпускали. Я никогда не проходила это испытание достойно. Я то стучалась в дверь, буквально выламывая ее. Громко кричала. Рыдала. Злилась. А то тихо сидела, удобно усевшись на полу. Поглощенная своими мыслями. Будто и дела мне не было до того, что было за этой темной комнатой. Будто это все меня не касалось. И я вовсе была не при чем. И, признаться, сидеть запертой в темноте мне всегда было легче, чем просить прощение и признавать свои ошибки или искать компромисс.
Даже сейчас. Мне легче выйти из отношений, оставить многолетнюю дружбу, уйти из группы английсого (единственое, куда я все же нашла силы вернуться), перестать общаться, только бы не видеть эту свою плохость. Не встречаться с ней лицом к лицу. Прося прощение. Или признавая, что была не права. А она все равно приходит ко мне из ниоткуда. Наваливается с огромной силой ни с то ни с сего.
И я все вопрошаю: “Ну я правда же не плохая?”
А маленькая девочка остается сидеть запертой в темной маленькой комнате.
